Редакционные статьи -2 - Страница 2

— Огурец? Огурец в Арчаде двадцать монет сотня, а тут он семьдесят пять, восемьдесят… Так не прямой ли мне расчет на порожнях доехать да собрать мешка два?..

— Тут в одном месте напал я подошву… семьсот просит… пары три выйдет… первейшая подошва, соковая!..

— У военных дешевле попадает…

— Всевозможно…

— … При большевиках муж получал девятьсот, да я семьсот, а купить нечего было. За Волгой, бывало, через большую силу ухватишь если полмешка — слава Богу, а то и с деньгами голодом сидели… Сейчас — слава Богу — получаем и меньше, а все доступней стало…

В той же демократической среде ехал я в вагоне — современное расстройство транспорта очень способствует самому тесному объединению классов и состояний, всеобщему равнению в смысле претерпения тесноты и неудобств. Если не принимать в расчет единственного офицерского салона, всегда битком набитого, — некоторый отбор представляет публика, едущая на крышах — учащиеся, казаки, солдаты и бабы-спекулянтки, которые полегче и побойчей. Остальной путешествующий мир наливается без разбора и в первый класс и в телячьи вагоны — «до отказа». От Царицына я как раз волею стихий втиснут был в синий вагон, на котором стояла римская цифра I. От прежней роскоши, от мягких пружинных диванов остались только одни воспоминания в виде клочков шерсти по стенам и обрывков клеенки, кишащих клопами. Ни дверей, ни стекол в окнах. Даже пол был взломан в одном месте. В «купэ» со мной рядом сидел на мешке закоптелый батюшка без подрясника, в рубахе и заплатанных штанах.

— Все мое ношу с собой… omnia mea, — пояснил он по-ученому касательно своего костюма: — «товарищи» очистили на совесть, осталась лишь зимняя ряса на лисьем меху… ну, сейчас — не по климату…

Господствующие позиции в нашей клетке заняты были полдюжиной крикливых женщин мещанского типа с корзинками, узлами, мешками, ведрами. В обстановке тесноты, бесприютности, духоты и грязи эти особы чувствовали себя, как в родной стихии, быстро устраивались, объявляли войну, заключали мир, сорили, судачили, спорили, выкладывали сенсационные новости о фронте, о международных отношениях, о ценах, обо всем. Казаки и солдаты, вообще мужской персонал, ехавший в нашем вагоне и, видимо, бывалый, наметавший взгляд, относился к ним с легкой, снисходительной иронией, не очень стеснялся в выражениях, не очень церемонился.

— Спекулярничаете? — спрашивает черноусый унтер-офицер пухлую даму с толстыми золотыми кольцами в ушах, в розовом капоте с глубоким вырезом, открывавшем некоторые женские прелести цвета солдатской голенищи.

— Дядичка! милый! — певучим басом отвечает дама: — пять человек детей, муж калека… А дороговизьма вон какая — семь рублей хунт мяса… Чем я должна?

По-видимому, опыт создал уже некоторый шаблон для мелко спекулянтских формулировок: у каждой такой гражданки муж калека или убит на войне (непременно — германской), полдюжины детей, нужда, беспомощность. Сведущие люди уже знают, что это — выдумка, и лишь приятельски подмигивают бровью.

— И какая жизнь наша! Как собака на обрывке — мечешься туда-сюда, покою не знаешь, полопать путем некогда. Купить — погрузить надо. Отдай пятьдесят. Там — глядишь — стражник: — «чего везешь?» И уже знаешь, чем он, стерва, дышит… Лезешь в карман, достаешь четвертной, — не глядит. Опять давай полсотни, а то и всего Ермака…

— А все-таки расчет есть?

— Куды ж денешься? пять человек детей…

— А работать вот никого не дозовешься, — говорит грузный человек с седой щетиной на подбородке, едущий на Кубань.

— Это за шесть-то рублей в день? Покорно вам спасибо, дядичка!

— Зачем за шесть? Я шестьдесят дам — иди, пожалуйста.

— А детей на кого брошу?

— Да, ведь, бросаешь же?

— Я, конечно, бросаю, но сейчас я знаю, что заработаю. Когда заработаю, а когда шиб-прошиб, заряд пропал… Раз на раз не приходится. Да я не жалуюсь. У прошлом месяцу взяла в Торговой водки за триста, завернула в одеяло, в роде как домашние вещи — донюхались треклятые казаки, отобрали… барыш на шею вышел. Ну Господь оглянулся на мои слезы, муки у военных нашла сходно. Привезла в Царицын — полторы тысячи взяла, — вот мне и детям хлеб…

— Пойдет она работать, как же? — желчно говорит из коридора старик в лаптях, со спутанной зеленой бородой: — она привычна, чтобы восемь часов работы… А восемь часов — как? Она из кажного часу с полчаса курит да полчаса с..-ть… Ей, может, через два дня потребуется до ветру, а она идет — садится, лишь бы время шло… Заставишь ее работать!

Это желчное замечание, по-видимому, не шокирует никого из наших дам — разговор опять переходит на линию торговых удач и неудач, дороговизны, трудности изворачиваться для простого человека в условиях осложнившейся и запутанной жизни.

— Небось, вздыхаете по большевикам? — говорит высокий урядник-кубанец, едущий в командировку в Харьков.

— А нам усе равно, — отвечает дама с птичьим лицом, в красной кофте и шелковом шарфе, но босоногая.

— Как — все равно?

— А так: что большевики, что ваши — усе равно, — лишь бы нас не трогали.

— «Ваши»? А вы — чьи?

— Мы — нитральные. Ничьи. Где лучше — там и мы. Нам усе равно…

— Значит, придут большевики — «милости просим»?

— Зачем? Нам большевики тоже родня не дай Бог какая… Зимой прислали ко мне старика со старухой: «у вас комната лишняя». Я говорю: как это лишняя? Я всю жизнь билась, собирала, опекурила себе домик, квартирантов пустить, а он, может, старый черт, лодыря слонял, а я отдай ему комнату?.. Вот они какие добродетели нам были, большевики…