Редакционные статьи -2 - Страница 11

Но это был не тон укора или пренебрежения. В отечески-снисхо-дительном ворчанье слышалась теплая ласка и скрытая гордость юной порослью, вырастающей в период бурь и невзгод и мужающей духом старого доблестного казачества. Теплый юмор и удовольствие звучали в стариковских и начальнических отзывах. Суровый человек, с хриплым голосом, со шрамом во всю щеку от рубленой раны, — есаул Грошев, командовавший этими малышами, говорил с трогательной мягкостью и лаской в голосе:

— Ходил я нынче ночью, проверял посты на своем участке — туман, темно, красные от скуки, верно, строчат по нас… Слышу: кто-то сзади меня шмурыгает носом. Оглядываюсь: вот такой шкалик — с винтовкой…

— Ты чего?

— Так что за вами, господин есаул… Место опасное, как бы вас не убили…

— А что ж ты поделаешь, если убьют?

— Все какую ни на есть помочь могу дать… в случае чего… для оборонной руки…

— Ну ладно, значит, телохранителем моим будешь?

— Так точно, г. есаул.

— Валяй.

Походили мы так с ним часа два, до рассвета. Проводил он меня до хутора.

— Теперь, господин есаул, я пойду, а вы ляжьте позарюйте…

— Слушаю, — говорю, — а ты куда же?

— Я — к вахмистру. Хочу попроситься домой — я с Буерак-Сенуткина — рубаху переменить: вша заела.

— Ну иди, перемени, я тебя отпускаю.

— Никак нет, господин есаул, к вахмистру беспременно надо: он бумажку таку даст… А без бумажки меня за дезертира сочтут… Счастливо оставаться, господин есаул. Отдохните себе, на зорьке оно славно… имеет свою приятность…

Есаул подмигивает бровью и смотрит победоносно и гордо:

— Какова дисциплина? Какое сознание долга? Я его отпускаю, а он: «нет, мне бумажку от вахмистра, а то за дезертира сочтут…» А сам — вот-вот этакий, от земли аршин шесть вершков, не больше… Винтовка его к земле придавила, однако — дух… дух несокрушимый… чудо-богатырь по духу… И это, я вам доложу, не то что исключение — все молодчики… орлята… львята…

Есаул восторженно потрясает кулаком в воздухе, затрудняясь найти для аттестации своих чудо-богатырей достаточно выразительные и сильные уподобления.

— Вчера также один… по фамилии Кумов… Посылаю его со срочным донесением. — «Поедешь, — говорю, — вот тут вокруг этой горы… понимаешь?» — Так точно. — «На Хованский. Срочное донесение. Срочно — понимаешь?» — «Так точно»… Ушел. Минут через пяток — слышу: весь красный берег затрещал от стрельбы. Что такое? Глядь, а этот самый Кумов жарит карьером на Хованский берегом напрямик. Ах, елки зеленые, что же это такое? Я же приказывал, что же это такое? Я же приказывал! Ну, я ж тебя, голубь мой, если пронесет Господь, наставлю в дисциплине. Сердитка меня взяла, а сам думаю: хоть бы пронес Бог благополучно… И что ж вы думаете! проскакал-таки! А уж строчили-строчили по нем — во-о!..

Хрипит счастливым смехом есаул, крутит головой, смотрит козырем.

— Мало того: назад — этим же трактом… Ну, тут уж был наказан. Видим: останавливается, слезает с коня, нагинается. Значит, сам ранен или конь. Потом уж ведет в поводу, вижу…

Издали шумлю: цел, что ль, елки зеленые? — «Так точно, г. есаул. Только вот… трошки… руку попортило… Землей присыпал». — Землей? Сукин ты сын, что ты делаешь? Пойдем за хутор, промоем. Я ж тебе как приказывал? Почему не ехал, где указано? — «Лошадку жалковато, г. есаул: кругом горы — версты четыре, а тут — рукой подать»… — Ах ты, друг сердечный, таракан запечный! Ну, а если бы тебя и совсем с лошадью ухлопали — короче вышло бы? — «Не должно быть, г. есаул, он не попанет»… — «Не попанет»? Гм… да… «Не попанет», а сейчас в больнице лежит… Ничего, мордашка веселая…

Кажется, никакие невзгоды, никакая нужда, ни холод, ни голод не в состоянии омрачить эти «веселые мордашки». Может быть, потому, что они примелькались глазу в своих пестрых лохмотьях, со своими босыми и полубосыми ногами, не особенно останавливаешься мыслью над этим вопросом: откуда этот неиссякаемый родник бодрости, резвости, жизнестойкости среди окружающих вздохов томительного ожидания, тревог и уныния? Непривычный, свежий человек должен был бы остановиться в изумлении перед этими большими ногами, весело попрыгивающими по октябрьскому белому утренничку, перед этим подобием штанишек, разлезшихся не только по всем швам, но и по всем нитям обветшавшей вконец ткани. А мы тут как-то попривыкли, молча проходим мимо, как будто так оно и надо и быть иначе не может. Лишний повод для обиходной юмористики.

Помню, сидел я как-то в сапожной швальне Усть-Медведицкой ремесленной школы, чинился и потому волей-неволей пребывал в одном только сапоге. Вошел еще один клиент, малый на взгляд этак лет четырнадцати, с краюхой ржаного хлеба под мышкой. Стал у дверей и робко спросил у главного мастера, обломком косы орудовавшего над клочком лохматой юхты:

— Дядя, а что стоит починить сапоги?

Мастер, суровый и надменный, как все мастера, не сразу удостоил нового клиента взглядом:

— А ну, покажи… ногу-то, ногу вперед!

Малый выставил вперед ногу в подобии сапога, обмотанную веревкой с клочком подметки с боку.

— А штаны не рассчитываешь починять? — спросил мастер, окинув мрачным взглядом сплошную прореху выше колена и ниже колена.

— Нет.

— А то бы уже заодно…

Посмеялись все мы — и клиенты, и мастера — в самом деле, и для штанов требовался основательный ремонт.

— Сводного полка, что ли?

— Так точно.

— А станицы какой?

— Березовской.

— Гм… там все такие… егаря… Ну, брат, дело за товаром. Починка недорого стоит. Товар добудешь, приходи — будем торговаться…